Фьодор Достоевски
Престъпление и наказание (33)

Фёдор Достоевский
Преступление и наказание (33)

II

— Ех, тия цигарки! — заговори най-после Порфирий Петрович, като запали и изпусна дим. — Вреда, чиста вреда, а не мога да ги оставя, не мога! Кашлям, започна да ми дразни гърлото, задух имам. Аз, знаете ли, съм страхлив, ходих наскоро при Б-н — преглежда всеки болен minimum по половин час; та се разсмя даже, като ме гледаше: и ме чука, и ме преслушва — на вас, казва, между впрочем тютюнът ви вреди; белите ви дробове са разширени. Да, но как да го откажа? С какво ще го заменя? Не пия, ето цялата беля, хе-хе-хе, белята е, че не пия! Нали всичко е относително, Родион Романович, всичко е относително!

„Какво сега, да не би пак да започва с предишните си служебни похвати!“ — с отвращение помисли Расколников. И внезапно си спомни цялата неотдавнашна сцена на последната им среща и тогавашното чувство заля като вълна сърцето му.

— Вече се отбивах веднъж при вас, завчера вечерта, вие не знаете, нали? — продължи Порфирий Петрович, оглеждайки стаята. — В стаята, в същата тази стая влязох. Също както днес, минавах оттук — хайде, мисля си, да му върна визитата. Отбих се, а вратата широко отворена; огледах се, почаках и на слугинята ви не се обадих — излязох. Не заключвате ли?

Лицето на Расколников ставаше все по-мрачно и по-мрачно. Порфирий сякаш отгатна мислите му.

— Дойдох да се обясня, миличък Родион Романович, да се обясня! Длъжен съм и трябва да ви дам обяснение — продължи той с лека усмивка и дори тупна Расколников по коляното, но почти в същия миг лицето му изведнъж доби сериозен и загрижен вид; стана дори тъжно, за учудване на Расколников. Той никога още не беше виждал и не беше подозирал, че лицето му може да бъде такова. — Странна сцена се разигра последния път между нас, Родион Романович. То всъщност и при първата ни среща също се разигра странна сцена; но тогава… Впрочем сега е вече все едно! Ето какво: аз може да съм много виновен пред вас; чувствам това. Та как се разделихме, помните ли: на вас нервите ви опънати и коленете ви треперят, и моите нерви опънати и коленете ми треперят. И, знаете ли, някак дори непочтено стана това между нас тогава, не по джентълменски. А ние все пак сме джентълмени; тоест във всеки случай преди всичко джентълмени; това трябва да е ясно. Нали помните докъде се стигна… съвсем неприлично даже.

„Какво говори той, за какъв ме смята?“ — с изумление се питаше Расколников, привдигнал глава и гледайки Порфирий с широко разтворени очи.

— Аз размислих, че за нас сега е по-добре да бъдем откровени — продължи Порфирий Петрович, отметнал леко глава и свел очи, сякаш не искаше да смущава повече с погледа си своята предишна жертва и като че изоставяйки предишните си похвати и капани, — да, такива подозрения и сцени не могат да продължават дълго. Миколка ни спаси тогава, иначе не знам докъде щяхме да стигнем. Този проклет занаятчия седя тогава през цялото време зад преградката, можете ли да си представите? Вие, разбира се, вече знаете това, пък и на мене самия ми е известно, че той после е идвал при вас; но вашето предположение тогава не беше вярно: не бях изпращал тогава да викат никого и никакви разпореждания не бях правил. Ще попитате защо не се бях разпоредил? Как да ви кажа: мене самия всичко това тогава сякаш ме замая. Аз едва можах да се разпоредя да повикат портиерите. (Сигурно сте забелязали портиерите, когато сте минавали.) Една мисъл ми мина тогава през ума, бързо като мълния: знаете ли, аз твърдо бях убеден тогава, Родион Романович. Нека, мисля си, да изпусна за известно време едно, но затова пък друго ще хвана за опашката — своето, своето поне няма да изтърва.

Много сте нервен вие, Родион Романович, по природа; прекалено даже, при всички други основни черти на вашия характер и сърце, които аз, лаская се от тази надежда, отчасти съм разбрал. Естествено и аз можех, тогава дори, да преценя, че невинаги се случва така, човек да стане и да ви изтърси всичките си тайни. Това, макар и да се случва, особено когато окончателно извадиш човека от търпение, във всеки случай е рядко. Това и аз можех да преценя. Не, мисля си, трябва ми поне най-мъничко зрънце само едно, но такова, че да можеш вече да го вземеш в ръце, да бъде вещ, а не само гола психология. Защото, мислех си, ако човек е виновен, то, разбира се, от него във всеки случай можеш да получиш в края на краищата нещо съществено; позволено е дори на най-неочакван резултат да се надяваш. Аз тогава разчитах на вашия характер, Родион Романович, най-много на характера! Много се надявах тогава на вас.

— Но вие… но вие защо и сега говорите все така — измърмори най-после Расколников дори без да осмисли добре въпроса си. „За какво говори — губеше се той в догадки, — нима наистина ме смята за невинен?“

— Защо говоря така? Аз дойдох да се обясня, така да се каже, смятам това за свой свещен дълг. Искам да ви изложа всичко, от игла до конец, как стана то, цялата тази история на цялото това тогавашно заблуждение, така да се каже. Много ви накарах да изстрадате, Родион Романович. Аз не съм изверг. Та и аз разбирам какво значи да трябва да изпита всичко това на гърба си човек съсипан, но горд, властен и нетърпелив, най-вече нетърпелив! Аз във всеки случай ви смятам за човек изключително благороден и дори със зачатъци на великодушие, макар и да не споделям убежденията ви, което смятам за свой дълг да ви заявя предварително, направо и съвсем искрено, защото преди всичко не желая да лъжа. След като ви опознах, почувствах привързаност към вас. Вие може би ще се разсмеете на тези мои думи? Имате право. Зная, че вие мене още от пръв поглед не ме обикнахте, защото всъщност няма и за какво да ме обикне човек. Но мислете, каквото искате, а аз от своя страна желая сега с всички средства да загладя направеното впечатление и да докажа, че и аз съм човек със сърце и съвест. Искрено говоря.

Порфирий Петрович с достойнство замълча. Расколников почувства прилив на някаква нова уплаха. Мисълта за това, че Порфирий го смята за невинен, започна изведнъж да го плаши.

— Да разказвам всичко подред, как се започна тогава изведнъж едва ли е необходимо — продължи Порфирий Петрович, — мисля, че е дори излишно. Пък и едва ли бих могъл. Защото как да обясня това обстойно? Отначало плъзнаха слухове. За това какви са били тези слухове и от кого, и кога… и по какъв повод всъщност се стигна до вас — също смятам, че е излишно да говоря. За мене лично се започна от една случайност, от една съвсем случайна случайност, която до голяма степен е могла да стане, а е могла и да не стане — каква? Хм, мисля, че също няма смисъл да казвам. Всичко това — и слуховете, и случайностите, се сля тогава у мене в една мисъл. Признавам откровено, защото ако ще си признавам, нека да е всичко — тогава именно за пръв път ви нападнах. Тези там, да речем — бележки на старицата върху вещите и прочие, и прочие — всичко това е празна работа. Сто такива неща мога да изброя. Тогава имах случай и да науча в подробности за сцената в участъка, също случайно, и то не така, мимоходом, а от специален, достоверен източник, който, без сам да знае това, прекрасно бе схванал тази сцена. И всичко това се притуряше едно към друго, едно към друго, Родион Романович, миличък. Е, кажете, как можеше мисълта ми да не получи известна насока? От сто зайци никога няма да се получи кон, от сто подозрения никога няма да се получи доказателство, ето как казва една английска пословица, но това казва само разумът, със страстите, със страстите опитайте да се справите, защото и следователят е човек. Спомних си — тогава и за вашата статийка в списанийцето, помните ли, още при първото ви посещение говорихме подробно за нея. Аз тогава ви се подиграх, но то беше, за да ви предизвикам още повече да кажете. Повтарям, нетърпелив и много болен сте вие, Родион Романович. Че сте смел, високомерен, сериозен и… че сте преживели, вече много сте преживели, всичко това отдавна знаех. На мене всички тези чувства са ми познати и аз прочетох вашата статийка като нещо познато. В безсънни нощи и в изстъпление е била замислена тя, със свито и разтуптяно сърце, със сподавен ентусиазъм. А той е опасен, този сподавен, горд ентусиазъм у младежта! Аз тогава се подиграх, а сега ще ви кажа, че изобщо ужасно обичам, тоест като любител, този пръв, младежки, пламенен опит на перото. Дим, мъгла, в мъглата звънти струна. Статията ви е нелепа и фантастична, но в нея има млада и неподкупна гордост, в нея има смелостта на отчаянието; тя е мрачна статия, но това е добре. Прочетох вашата статийка и я оставих, и… когато я оставих тогава, си помислих: „Този човек няма да спре дотук!“ Е, нима можех, кажете сега, след толкова предхождащо обстоятелство да не се увлека от последвалото! Ах, господи, та нима казвам нещо? Нима сега твърдя нещо? Аз тогава само забелязах. Какво може да има тук? Тук няма нищо, тоест абсолютно нищо и може би във висша степен нищо. Пък и да се увличам така е за мене, следователя даже съвсем неприлично: ето Миколка ми е в ръцете и вече с факти, каквито и да са, но факти! И той също има своя психология; трябва да се позанимая с него; защото тук е въпрос на живот и смърт. Защо ви обяснявам сега всичко това? За да знаете и при вашите ум и сърце да не ме обвинявате за злобното ми държане тогава. Не беше от злоба, искрено ви казвам, хе-хе! Вие как мислите: че аз тогава не съм ви правил обиск? Направих, направих, хе-хе, направих, когато вие лежехте болен ей тук, в леглото. Не официално и не лично, но направих. Всичко в квартирата ви до последното конче беше прегледано и дори по пресни следи; но — umsonst^[1].

Мисля си: сега този човек ще дойде, сам ще дойде, и то много скоро; ако е виновен, непременно ще дойде. Друг няма да дойде, но този ще дойде. А помните ли как господин Разумихин започна да се издава пред вас? Ние нагласихме това, за да ви разтревожим, защото нарочно пуснахме и слуха, за да се издаде той пред вас, а господин Разумихин е такъв човек, че не може да сдържи негодуванието си. На господин Заметов най-напред са му направили впечатление вашият гняв и открита смелост: как сте могли например в кръчмата изведнъж да изтърсите: „Аз убих!“ Прекалено смело, прекалено дръзко и ако той е виновен, мисля си, значи, е страшен борец! Точно така си помислих тогава. И ви чакам! Чакам ви с всички сили, а Заметов вие тогава просто сте го смазали и… именно там е работата, че цялата тази проклета психология е нож с две остриета. Та, значи чакам ви, гледам и ето че вие идете — Господ ви изпраща! Сърцето ми просто се разтупа. Ех! Защо ли ви трябваше да идвате тогава!? Ами вашият смях, вашият смях, когато влязохте тогава, помните ли, та аз тогава през стъклото видях всичко, а ако не бях ви чакал по такъв особен начин, и в смеха ви нямаше нищо да забележа. Ето на какво значи да бъдеш в настроение. И господин Разумихин тогава — ах! — ами камъкът, камъкът, помните ли, и камъкът освен това, под който били скрити вещите? Просто сякаш го виждам някъде там, в зеленчуковата градина — вие нали сте казали на Заметов, че в зеленчуковата градина, а и после, втория път, когато бяхте при мене? А като започнахме тогава да обсъждаме онази ваша статия, като взехте да излагате мнението си, просто всяка ваша дума възприемах двояко, сякаш зад нея има друга! Та ето, Родион Романович, по какъв път стигнах до крайните изводи и като си чукнах челото, се опомних. Не, казвам си, какво правя аз! Та нали, ако поискам, мога всичко това до последната подробност, да обясня съвсем иначе, дори по-правдоподобно ще излезе. Мъка! „Не — мисля си, — по-добре е да имам зрънце!“ Но като чух тогава за тези звънци, просто замрях, потреперих дори. „Е — мисля си, — ето го и зрънцето! То е!“ И изобщо не разсъждавах тогава, просто не исках. Хиляда рубли бих дал в тази минута, свои собствени, само за да видя със собствените си очи как тогава сте изминали крачки редом със занаятчията, след като той право в очите ви е казал „убиец“, и цели сто крачки не сте посмели нищо да го попитате!… Ами този студ в гръбначния мозък? Ами тази звънци, когато сте били болен, почти в безсъзнание? И тъй, Родион Романович, кима можете след това да се чудите, че аз тогава си правех такива шеги с вас? И защо дойдохте в онази минута? Нали и вас сякаш ви подтикваше някой, ей Богу, и ако не ни беше спасил Миколка, то… а спомняте ли си Миколка тогава? Добре ли го запомнихте? Та това беше гръм! Гръм от облак, светкавица! А аз как го посрещнах? На светкавицата ей тоничко не повярвах, сам видяхте! И как можеше! И после дори, след като си отидохте, когато той започна много, много свързано да отговаря по някои точки, тъй че аз самият се изненадах, и после не му повярвах ни най-малко! Ето какво значи да си втълпиш нещо, да си твърд като диамант. Не, мисля си, морген фри! Какъв ти Миколка!

— На мене Разумихин преди малко ми каза, че вие и сега обвинявате Николай и самият вие сте уверявали Разумихин в това…

Дъхът му пресекна и той не довърши. Слушаше с неизказано вълнение как човекът, който го виждаше цял-целеничък, се отрича сам от себе си. Той се боеше да повярва и не вярваше. Във все още двусмислените думи жадно търсеше и искаше да долови нещо по-точно и определено.

— Господин Разумихин ли! — извика Порфирий Петрович, сякаш зарадван от въпроса на Расколников, който само мълчеше. — Хе, хе, хе! Та господин Разумихин именно по този начин трябваше да бъде отстранен: в това, което засяга двама, трети няма защо да се бърка. Господин Разумихин е друг човек, а и няма нищо общо, дотича при мене един бледен… Но да го оставим, защо ще го месим тук! А що се отнася до Миколка, искате ли да знаете що за чешит е това, тоест тъй както аз го разбирам? Първо на първо, той е още съвсем непълнолетно дете и не че е страхлив, а е някаква артистична натура. Вярно, не се смейте, че така го характеризирам. Невинен е и много възприемчив за всичко. Има сърце; фантазьор. Той и пее, и танцува, и приказки така разказвал, че от други места идвали да го слушат. И на училище ходи, и до припадък се смее, само пръст да му покажат, и се напива до безсъзнание не от порочност, а така, от време на време, когато го напият, съвсем детински още. Той тогава е откраднал, без сам да знае; защото „щом съм го дигнал от земята, каква кражба?“ А известно ли ви е, че той е разколник, тоест не точно разколник, а просто сектант; в неговия род има бегуни и той самият съвсем доскоро цели две години е бил на село послушник при някакъв отшелник. Всичко това научих от Миколка и от земляците му зарайчани. Какво ти! Искал дори в пустиня да бяга! Влечение изпитвал, нощно време се молел на Бога, стари, „истински“ книги четял до забрава. Петербург силно му подействал, особено женският пол, пък и виното. Впечатлителен е — и отшелника, и всичко забравил. Зная, че един художник тук го обикнал, започнал да ходи при него, но ето че се случило това! Изплашил се — ще се беси! Ще бяга! Какво да се прави при това мнение, което се е създало у народа за нашето правосъдие! Някои се страхуват само от думата „ще ме осъдят“. Кой е виновен! Ще видим новите съдилища какво ще направят. Ох, дай Боже! Да, та сега в тъмницата навярно си е спомнил за праведния отшелник; и Библията се появи отново. Знаете ли, Родион Романович, какво значи за някои от тях „да пострадаш“? И то не заради някого, а така просто „трябва да пострада човек“; да изтърпи страдание, значи, а пък ако е от властта — още по-добре. В мое време един изключително кротък затворник лежа цяла година в тъмницата, все четеше през нощта на печката Библията и от това четене съвсем се обърка, дотам се обърка, че най-неочаквано сграбчи една тухла и я запрати по началника, без той да го е бутнал с пръст. И как само я запрати: нарочно с половин метър встрани се прицели, за да не го улучи! А всеки знае какво очаква един затворник, който се нахвърля с оръжие върху началството: и „понесе, значи, страданието“. Та ето, аз подозирам сега, че Миколка иска „да понесе страдание“ или нещо от този род. Зная го със сигурност, дори факти имам. Само че той самият не знае, че аз зная. Какво, не допускате ли, че от този народ излизат фантастични хора? На всяка крачка. Отшелникът сега е започнал отново да въздейства, особено след въжето си е спомнил за него. Впрочем той сам ще ми разкаже всичко, ще дойде. Вие мислите, че ще издържи? Почакайте, тепърва ще има да отрича! Всеки час го чакам да дойде и да вземе да се отказва от показанията си. Аз този Миколка го обикнах и най-подробно го изследвам. И как мислите! Хе-хе! На някои въпроси твърде свързано ми отговаряше, очевидно е получил необходимите сведения, умело се е подготвил; а по други пунктове просто затъва, нищичко не знае, не разбира, пък и сам не подозира, че не знае! Не, любезни Родион Романович, това не е Миколка! Това е фантастично, мрачно дело, съвременно дело, случай на нашето време, когато човешкото сърце стана зло; когато се цитира изречението, че кръвта „освежава“; когато се проповядва, че животът трябва да минава сред удобства. Това са отвлечени мечти, това е раздразнено с теории сърце; тук личи решимост да се направи първата крачка, но решимост от особен род — решил се и сякаш от планина или от камбанария е паднал, и сякаш не със собствените си крака е стигнал до престъплението. Да затвори вратата подире си забравил, а убил, двама убил, според теорията. Убил, но не съумял парите да вземе, а което успял да вземе, под камък го скрил. Малко му е било мъчението, когато е стоял зад вратата, а на нея напирали да влязат и звънчето звъняло — не, той после вече с почти замъглено съзнание отива в празната квартира да си припомни това звънче, прищяло му се да изпита отново студените тръпки по гърба си… Е, това, да речем, защото е бил болен, но има и друго: убил, а смята себе си за честен човек, презира хората, като блед ангел се движи — не, какъв ти Миколка, миличък Родион Романович, не е Миколка!

Тези, последните думи, след всичко казано преди, което толкова приличаше на отричане, бяха прекалено неочаквани. Расколников цял затрепери като пронизан.

— Тогава… кой… е убил? — попита той, неиздържал, със задъхващ се глас.

Порфирий Петрович чак се опря на гърба на стола, като че неочаквано беше изумен от въпроса.

— Как кой е убил?… — повтори той, сякаш не вярваше на ушите си. — Та вие сте убили, Родион Романович! Вие сте убили… — добави той почти шепнешком, със съвсем убеден глас.

Расколников скочи от дивана, постоя няколко секунди и пак седна, без да каже нито дума. Леки спазми изведнъж преминаха по цялото му лице.

— Устничката ви пак потреперва, както тогава — измърмори сякаш дори със съчувствие Порфирий Петрович.

— Вие, Родион Романович, изглежда, не ме разбрахте добре — добави той, след като помълча малко, — затова така се изумихте. Аз дойдох именно за да ви кажа вече всичко и да поведа нещата открито.

— Аз не съм убил — прошепна Расколников като уплашено малко дете, заловено на местопрестъплението.

— Не, вие сте, Родион Романович, вие и няма кой друг да е — строго и убедено прошепна Порфирий.

И двамата замълчаха и мълчанието продължи дори странно дълго, около десет минути. Расколников се облегна на масата и мълчаливо рошеше с пръсти косите си. Порфирий седеше мирно и чакаше. Изведнъж Расколников презрително погледна Порфирий.

— Вие пак старото, Порфирий Петрович! Все същите ваши похвати: как не ви омръзна наистина?

— Е, стига, защо са ми сега похвати! Друг е въпросът, ако тук имаше свидетели; а пък ние шепнем насаме. Сам виждате, че не съм дошъл при вас, за да ви преследвам и да ви ловя като заек. Дали ще си признаете, или не — в този момент това ми е все едно. За себе си аз и без вашето признание съм убеден.

— Ако е така, защо сте дошли? — ядосано попита Расколников. — Аз ви задавам предишния въпрос: ако ме смятате за виновен, защо не ме изпратите в тъмница?

— Това вече е въпрос! Ще ви отговоря по точки: първо — да ви арестувам така направо, за мене не е изгодно.

— Как неизгодно? Ако сте убеден, вие сте длъжен…

— Ех, какво от това, че съм убеден? Нали всичко това засега са само мои фантазии. Пък и да не взема да ви изпратя там на почивка? Сам знаете, че е така, щом сам искате да отидете. Ще доведа например, за да ви разоблича, оня занаятчия, а вие ще му кажете: „Ти да не си пиян? Кой ме е виждал с тебе? Аз просто те взех за пиян, пък ти и беше пиян“ — е, какво ще ви отговоря тогава, при това вашето е още по-правдоподобно от неговото, защото неговото показание е гола психология — което при неговата муцуна е даже и неприлично, — а вие право в целта удряте, защото пие подлецът водка и това е повече от известно. Пък и аз самият откровено ви признавах вече няколко пъти, че тази психология е с две страни и че обратната й страна е още по-добра и по-правдоподобна и че освен с нея аз засега не разполагам с нищо друго срещу вас. И макар че въпреки всичко ще ви пратя в затвора и дори сам съм дошъл (което съвсем не е прието) да ви заявя всичко това предварително, все пак направо ви казвам (което също не е прието), че за мене това ще бъде неизгодно. А, на второ място, дойдох при вас, защото…

— Кое е на второ място? (Расколников все още се задъхваше).

— Защото, както вече ви казах одеве, се смятам задължен да ви дам обяснение. Не искам да ме смятате за изверг, още повече че искрено ви симпатизирам, ако щете, вярвайте. Вследствие на което, трето, дойдох при вас да ви предложа открито и направо да дойдете да си признаете. Това ще бъде несравнимо по-изгодно за вас, а и за мене също — защото тази работа ще ми се смъкне от плещите. Е, как, откровено ли е от моя страна или не е?

Расколников помисли около минута.

— Чуйте, Порфирий Петрович, та вие сам казвате: гола психология, а същевременно нагазвате и в математиката. Ами ако и вие самият сега грешите?

— Не, Родион Романович, не греша. Имам си едно зрънце. Нали още тогава намерих това зрънце, изпрати ми го Господ!

— Какво зрънце?

— Няма да кажа какво, Родион Романович. Пък и без това сега вече нямам право повече да отлагам; ще ви арестувам. Така че размислете: на мене сега вече ми е все едно, а следователно единствено за вас се грижа. Ей Богу, по-добре е, Родион Романович!

Расколников злобно се усмихна.

— Та това вече е не само смешно, то е дори безсрамно. Да речем даже, че съм виновен (което аз съвсем не казвам) — от къде на къде ще идвам да ви признавам, щом вие самият казвате, че аз ще отида там, при вас, на почивка?

— Ех, Родион Романович, не вярвайте напълно на думите; може и да не излезе съвсем на почивка! Та това е само теория и то моя, а какъв авторитет съм аз за вас? Може би и аз самият крия дори сега някои неща от вас. Че мога ли аз ей така да взема всичко да ви кажа, хе, хе! Вторият въпрос: как каква изгода? Та знаете ли вие какво намаление на наказанието ви се полага тогава? Кога ще се явите, в какъв момент? Помислете само! Когато друг вече е поел престъплението върху себе си и е объркал цялата работа! А пък аз, в самия Бог ви се кълна, така ще подготвя и ще наредя „там“ всичко, че признанието ви ще излезе сякаш съвсем неочаквано. Цялата тази психология ние напълно ще я унищожим, всички подозрения срещу вас ще залича, тъй че вашето престъпление ще бъде представено като някакво умопомрачение, защото, откровено казано, то е именно умопомрачение. Аз съм честен човек, Родион Романович, и ще удържа на думата си.

Расколников тъжно замълча и сведе глава; той дълго мисли и най-после пак се усмихна, но усмивката му беше вече кротка и тъжна.

— Ех, няма нужда! — проговори той, сякаш вече съвсем не се криеше от Порфирий. — Не си струва! Съвсем не ми трябва вашето намаляване на наказанието!

— Ето на, именно от това се страхувах! — разпалено и сякаш неволно възкликна Порфирий. — От това именно се страхувах, че няма да искате да ви намалим наказанието.

Расколников тъжно и строго го погледна.

— Ей, не се гнусете от живота! — продължи Порфирий. — Още много имате пред себе си. Защо да не искате да ви намалим наказанието, защо да не искате! Нетърпелив човек сте!

— Какво имам много пред себе си?

— Живот! Що за пророк сте вие и какво ли знаете! Търсете и ще намерите. Може би именно чрез това ще намерите Бога. Пък и тя не е завинаги, веригата…

— Ще ми намалите наказанието… — засмя се Расколников.

— А вие какво, от буржоазния срам ли се изплашихте? Възможно е и да сте се уплашили, но без сам да знаете — защото сте млад и зелен! И все пак тъкмо вие не трябва да се страхувате или там да се срамувате да дойдете и да си признаете.

— Е-ех, плюя на това! — презрително и с отвращение прошепна Расколников, сякаш не желаеше да разговаря. Той се надигна пак, като че искаше да излезе някъде, но отново седна явно отчаян.

— Там е работата, че плюете! Обезверили сте се и мислете, че аз грубо ви лаская; а колко сте живели! Какво ли разбирате! Измислил теория, а му станало срамно, че се е провалил, че е излязло много неоригинално! Че излезе подло, това е вярно, но вие все пак не сте безнадежден подлец. Съвсем не сте чак такъв подлец! Поне не сте се залъгвали — веднага сте стигнали до края. Та аз за какъв ви смятам? Аз ви смятам за един от тези, които, ако щеш, червата му измъкни, той ще стои и ще гледа мъчителя си с усмивка — стига да повярвате в някаква кауза или в Бога. Е, повярвайте — и ще живеете. На вас, първо, отдавна вече ви е необходимо да смените въздуха. Защо не, страданието също е хубаво нещо. Постарайте се. Миколка може и да е прав, като иска да страда. Зная, че не ви се вярва — а вие не мъдрувайте много; отдайте се на живота направо, без да разсъждавате; не се безпокойте — право на брега ще ви изхвърли и на крака ще ви постави! На какъв бряг? Откъде да зная? Аз само вярвам, че вие имате още дълго да живеете. Зная, че приемате сега думите ми като заучено наставление; но може би по-късно ще си ги спомните, ще ви потрябват някога; затова ви говоря. Добре, че само сте убили една старица. А да бяхте измислили друга теория, можехте нещо сто милиона пъти по-отвратително да извършите! Може би трябва даже да благодарите на Бога; откъде да знаете, Господ може и да ви пази за нещо. А вие имайте широко сърце и по-малко се страхувайте. Изплашихте се от предстоящата ви голяма задача, нали? Не, тук вече е срамно да се страхува човек. Щом сте направили такава крачка, дръжте се. Това вече справедливостта го изисква. Изпълнете това, което изисква справедливостта. Зная, че не вярвате, но ей Богу, животът ще ви спаси. Сам после ще го обикнете. На вас сега само въздух ви е нужен, въздух, въздух!

Расколников чак потръпна.

— Ами вие кой сте — извика той, — вие що за пророк сте? От висотата на какво величаво спокойствие ми изричате мъдрите си пророчества?

— Кой съм аз? Аз съм свършен човек, нищо повече. Човек може би чувстващ и съчувстващ, може би знаещ някои неща, но вече съвсем свършен. А вие сте друго: на вас Бог ви е отредил живот, но не знам, може и при вас всичко да отлети като дим, нищо да не остане. Какво от това, че ще преминете към друга категория хора? Нима ще съжалявате за удобствата, вие, с вашето сърце! Какво от това, че може прекалено дълго време никой да не ви види? Работата не е във времето, а в самия вас. Станете слънце, и всички ще ви видят. Слънцето преди всичко трябва да бъде слънце. Защо пак се усмихвате: че съм такъв Шилер? И, хващам се на бас, предполагате, че сега ви се подмазвам! Пък, кой знае, може и наистина да ви се подмазвам, хе, хе, хе! Вие, Родион Романович, по-добре не вярвайте на думите ми, по-добре дори никога не ми вярвайте напълно — такъв ми е нравът, признавам, ето какво ще добавя само: доколко съм подъл и доколко съм честен, сам, струва ми се, можете да прецените!

— Кога смятате да ме арестувате?

— Ами ден и половина или два дена още мога да ви дам да се поразходите. Помислете си, миличък, помолете се на Бога. Пък и по-изгодно е, ей Богу, по-изгодно е.

— Ами ако избягам? — усмихвайки се някак странно, попита Расколников.

— Не, няма да избягате. Селянинът би избягал, модният сектант би избягал — лакеят на чуждата мисъл, защото на него е достатъчно само крайчеца на пръста да му покажеш като на мичман дупка и той за цял живот в каквото искате ще повярва. А вие нали вече не вярвате във вашата теория — в името на какво тогава ще избягате? Пък и защо ще бягате? Бягството е отвратително и трудно, а на вас са ви необходими преди всичко живот и определено положение, подходяща атмосфера, а това нима е атмосфера за вас? Ще избягате и сам ще се върнете. Без нас не можете да минете. А ако ви затворя в тъмница — ще полежите, да речем, месец, хайде два да са, три да са, а после изведнъж, помнете ми думата, сам ще дойдете и още как, може би неочаквано и за самия себе си. Самият вие един час преди това няма да знаете, че ще дойдете да си признаете. Аз съм сигурен даже, че „ще решите да понесете страданието“; сега не вярвате на думите ми, а сам ще стигнете дотам. Защото страданието, Родион Романович, е велико нещо; не гледайте, че съм затлъстял, това няма значение, все пак зная, не се смейте на това, в страданието има смисъл. Миколка е прав. Не, няма да избягате, Родион Романович.

Расколников стана и си взе фуражката. Порфирий Петровия също стана.

— Искате да се разходите? Вечерта ще бъде хубава, дано само не излезе буря. Впрочем по-хубаво ще е да поосвежи…

Той също си взе фуражката.

— Вие, Порфирий Петрович, моля ви се, не си въобразявайте — със сурова настойчивост произнесе Расколников, — че аз днес съм ви признал. Вие сте странен човек и аз ви изслушах само от любопитство. А аз нищо не съм ви признавал… Запомнете това.

— Разбира се, зная, ще запомня — той чак трепери. Не се безпокойте, миличък; нека бъде, както искате. Поразходете се малко; само че прекалено много не бива да се разхождате. Аз имам във всеки случай още една малка молбица към вас — добави той, като сниши глас, — тя е възделикатничка, но важна; ако само, тоест за всеки случай (на което аз впрочем не вярвам и ви смятам за съвсем неспособен), в случай че — просто така, за всеки случай, — ако през тези четиридесет-петдесет часа пожелаете да приключите тази работа другояче, по някакъв фантастичен начин — например да посегнете на живота си (предположението е нелепо, но вие ще ми го простите), то оставете кратка, но изчерпателна бележчица. Просто два реда, две редчета само, споменете и за камъка: по-благородно ще бъде. Хайде довиждане… Желая ви добри мисли, полезни начинания!

Порфирий излезе някак прегърбен и сякаш избягвайки да гледа Расколников. Расколников се приближи до прозореца и с нервно нетърпение изчака, докато според сметките му онзи излезе на улицата и се отдалечи. После бързо излезе и той от стаята.

II

— Ведь вот эти папироски! — заговорил наконец Порфирий Петрович, кончив закуривать и отдыхнувшись, — вред, чистый вред, а отстать не могу! Кашляю-с, першить начало, и одышка. Я, знаете, труслив-с, поехал намедни к Б — ну, — каждого больного minimum по получасу осматривает; так даже рассмеялся, на меня глядя: и стукал, и слушал, — вам, говорит, между прочим, табак не годится; легкие расширены. Ну, а как я его брошу? Чем заменю? Не пью-с, вот вся и беда, хе-хе-хе, что не пью-то, беда! Всё ведь относительно, Родион Романыч, всё относительно!

«Что же это он, за свою прежнюю казенщину принимается, что ли!» — с отвращением подумалось Раскольникову. Вся недавняя сцена последнего их свидания внезапно ему припомнилась, и тогдашнее чувство волною прихлынуло к его сердцу.

— А ведь я к вам уже заходил третьего дня вечером; вы и не знаете? — продолжал Порфирий Петрович, осматривая комнату, — в комнату, в эту самую, входил. Тоже, как и сегодня, прохожу мимо — дай, думаю, визитик-то ему отдам. Зашел, а комната настежь; осмотрелся, подождал, да и служанке вашей не доложился — вышел. Не запираете?

Лицо Раскольникова омрачалось более и более. Порфирий точно угадал его мысли.

— Объясниться пришел, голубчик Родион Романыч, объясниться-с! Должен и обязан пред вам объяснением-с, — продолжал он с улыбочкой и даже слегка стукнул ладонью по коленке Раскольникова, но почти в то же мгновение лицо его вдруг приняло серьезную и озабоченную мину; даже как будто грустью подернулось, к удивлению Раскольникова. Он никогда еще не видал и не подозревал у него такого лица. — Странная сцена произошла в последний раз между нами, Родион Романыч. Оно, пожалуй, и в первое наше свидание между нами происходила тоже странная сцена; но тогда… Ну теперь уж всё одно к одному! Вот что-с: я, может быть, и очень виноват перед вами выхожу; я это чувствую-с. Ведь мы как расстались-то, помните ли: у вас нервы поют и подколенки дрожат, и у меня нервы поют и подколенки дрожат. И знаете, как-то оно даже и непорядочно между нами тогда вышло, не по-джентльменски. А ведь мы все-таки джентльмены; то есть, во всяком случае, прежде всего джентльмены; это надо понимать-с. Ведь помните, до чего доходило… совсем уже даже и неприлично-с.

«Что ж это он, за кого меня принимает?» — с изумлением спрашивал себя Раскольников, приподняв голову и во все глаза смотря на Порфирия.

— Я рассудил, что нам по откровенности теперь действовать лучше, — продолжал Порфирий Петрович, немного откинув голову и опустив глаза, как бы не желая более смущать своим взглядом свою прежнюю жертву и как бы пренебрегая своими прежними приемами и уловками, — да-с, такие подозрения и такие сцены продолжаться долго не могут. Разрешил нас тогда Миколка, а то я и не знаю, до чего бы между нами дошло. Этот проклятый мещанинишка просидел у меня тогда за перегородкой, — можете себе это представить? Вы, конечно, уж это знаете; да и самому мне известно, что он к вам потом заходил; но то, что вы тогда предположили, того не было: ни за кем я не посылал и ни в чем еще я тогда не распорядился. Спросите, почему не распорядился? А как вам сказать: самого меня это всё тогда как бы пристукнуло. Я и за дворниками-то едва распорядился послать. (Дворников-то, небось, заметили, проходя). Мысль тогда у меня пронеслась, так, одна, быстро, как молния; крепко уж, видите ли, убежден я был тогда, Родион Романыч. Дай же, я думаю, хоть и упущу на время одно, зато другое схвачу за хвост, — своего-то, своего-то, по крайности, не упущу. Раздражительны вы уж очень, Родион Романыч, от природы-с; даже уж слиш-ком-с, при всех-то других основных свойствах вашего характера и сердца, которые, я льщу себя надеждой, что отчасти постиг-с. Ну уж, конечно, и я мог, даже и тогда, рассудить, что не всегда этак случается, чтобы вот встал человек да и брякнул вам всю подноготную. Это хоть и случается, в особенности когда человека из последнего терпения выведешь, но, во всяком случае, редко. Это и я мог рассудить. Нет, думаю, мне бы хоть черточку! хоть бы самую махочкую черточку, только одну, но только такую, чтоб уж этак руками можно взять было, чтоб уж вещь была, а не то что одну эту психологию. Потому, думал я, если человек виновен, то уж, конечно, можно, во всяком случае, чего-нибудь существенного от него дождаться; позволительно даже и на самый неожиданный результат рассчитывать. На характер ваш я тогда рассчитывал, Родион Романыч, больше всего на характер-с! Надеялся уж очень тогда на вас.

— Да вы… да что же вы, теперь-то всё так говорите, — пробормотал наконец Раскольников, даже не осмыслив хорошенько вопроса. «Об чем говорит, — терялся он про себя, — неужели же в самом деле за невинного меня принимает?»

— Что так говорю? А объясниться пришел-с, так сказать, долгом святым почитаю. Хочу вам всё дотла изложить, как всё было, всю эту историю всего этого тогдашнего, так сказать, омрачения. Много я заставил вас перестрадать, Родион Романыч. Я не изверг-с. Ведь понимаю же и я, каково это всё перетащить на себе человеку, удрученному, но гордому, властному и нетерпеливому, в особенности нетерпеливому! Я вас, во всяком случае, за человека наиблагороднейшего почитаю-с, и даже с зачатками великодушия-с, хоть и не согласен с вами во всех убеждениях ваших, о чем долгом считаю заявить наперед, прямо и с совершенною искренностию, ибо прежде всего не желаю обманывать. Познав вас, почувствовал к вам привязанность. Вы, может быть, на такие мои слова рассмеетесь? Право имеете-с. Знаю, что вы меня и с первого взгляда не полюбили, потому, в сущности, и не за что полюбить-с. Но считайте как хотите, а теперь желаю, с моей стороны, всеми средствами загладить произведенное впечатление и доказать, что и я человек с сердцем и совестью. Искренно говорю-с.

Порфирий Петрович приостановился с достоинством. Раскольников почувствовал прилив какого-то нового испуга. Мысль о том, что Порфирий считает его за невинного, начала вдруг пугать его.

— Рассказывать всё по порядку, как это вдруг тогда началось, вряд ли нужно, — продолжал Порфирий Петрович; — я думаю, даже и лишнее. Да и вряд ли я смогу-с. Потому, как это объяснить обстоятельно? Первоначально слухи пошли. О том, какие это были слухи и от кого и когда… и по какому поводу, собственно, до вас дело дошло, — тоже, я думаю, лишнее. Лично же у меня началось со случайности, с одной совершенно случайной случайности, которая в высшей степени могла быть и могла не быть, — какой? Гм, я думаю, тоже нечего говорить. Всё это, и слухи и случайности, совпало у меня тогда в одну мысль. Признаюсь откровенно, потому если уж признаваться, так во всем, — это я первый на вас тогда и напал. Эти там, положим, старухины отметки на вещах и прочее, и прочее — всё это вздор-с. Таких штук сотню можно начесть. Имел я тоже случай тогда до подробности разузнать о сцене в конторе квартала, тоже случайно-с, и не то чтобы так мимоходом, а от рассказчика особенного, капитального, который, и сам того не ведая, удивительно эту сцену осилил. Всё ведь это одно к одному-с, одно к одному-с, Родион Романыч, голубчик! Ну как тут было не повернуться в известную сторону? Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства, ведь вот как одна английская пословица говорит, да ведь это только благоразумие-с, а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться, потому и следователь человек-с. Вспомнил тут я и вашу статейку, в журнальце-то, помните, еще в первое-то ваше посещение в подробности о ней-то говорили. Я тогда поглумился, но это для того, чтобы вас на дальнейшее вызвать. Повторяю, нетерпеливы и больны вы очень, Родион Романыч. Что вы смелы, заносчивы, серьезны и… чувствовали, много уж чувствовали, всё это я давно уже знал-с. Мне все эти ощущения знакомы, и статейку вашу я прочел как знакомую. В бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным. А опасен этот подавленный, гордый энтузиазм в молодежи! Я тогда поглумился, а теперь вам скажу, что ужасно люблю вообще, то есть как любитель, эту первую, юную, горячую пробу пера. Дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в ней смелость отчаяния; она мрачная статья-с, да это хорошо-с. Статейку вашу я прочел, да и отложил, и… как отложил ее тогда, да и подумал: «Ну, с этим человеком так не пройдет!» Ну, так как же, скажите теперь, после такого предыдущего не увлечься было последующим! Ах господи! Да разве я говорю что-нибудь? Разве я что-нибудь теперь утверждаю? Я тогда только заметил. Чего тут, думаю? Тут ничего, то есть ровно ничего, и, может быть, в высшей степени ничего. Да и увлекаться этак мне, следователю, совсем даже неприлично: у меня вон Миколка на руках, и уже с фактами, — там как хотите, а факты! И тоже свою психологию подводит; им надо позаняться; потому тут дело жизни и смерти. Для чего я вам теперь всё это объясняю? А чтобы вы знали и с вашим умом и сердцем не обвинили меня за мое злобное тогдашнее поведение. Не злобное-с, искренно говорю-с, хе-хе! Вы что думаете: я у вас тогда не был с обыском? Был-с, был-с, хе-хе, был-с, когда вы вот здесь больной в постельке лежали. Не официально и не своим лицом, а был-с. До последнего волоска у вас, в квартире, было осмотрено, по первым даже следам; но — umsonst!^[1] Думаю: теперь этот человек придет, сам придет, и очень скоро; коль виноват, так уж непременно придет. Другой не придет, а этот придет. А помните, как господин Разумихин начал вам проговариваться? Это мы устроили с тем, чтобы вас взволновать, потому мы нарочно и пустили слух, чтоб он вам проговаривался, а господин Разумихин такой человек, что негодования не выдержит. Господину Заметову прежде всего ваш гнев и ваша открытая смелость в глаза бросилась: ну как это в трактире вдруг брякнуть: «Я убил!» Слишком смело-с, слишком дерзко-с, и если, думаю, он виновен, то это страшный боец! Так тогда и подумал-с. Жду-с! Жду вас изо всех сил, а Заметова вы тогда просто придавили и… ведь в том-то и штука, что вся эта проклятая психология о двух концах! Ну, так жду я вас, смотрю, а вас бог и дает — идете! Так у меня и стукнуло сердце. Эх! Ну зачем вам было тогда приходить? Смех-то, смех-то ваш, как вошли тогда, помните, ведь вот точно сквозь стекло я всё тогда угадал, а не жди я вас таким особенным образом, и в смехе вашем ничего бы не заметил. Вот оно что значит в настроении-то быть. И господин-то Разумихин тогда, — ах! камень-то, камень-то, помните, камень-то, вот еще под которым вещи-то спрятаны? Ну вот точно вижу его где-нибудь там, в огороде, — в огороде ведь говорили вы, Заметову-то, а потом у меня-то, во второй раз? А как начали мы тогда эту вашу статью перебирать, как стали вы излагать — так вот каждое-то слово ваше вдвойне принимаешь, точно другое под ним сидит! Ну вот, Родион Романыч, таким-то вот образом я и дошел до последних столбов, да как стукнулся лбом, и опомнился. Нет, говорю, что это я! Ведь если захотеть, то всё это, говорю, до последней черты можно в другую сторону объяснить, даже еще натуральнее выйдет. Мука-с! «Нет, думаю, мне бы уж лучше черточку!…» Да как услышал тогда про эти колокольчики, так весь даже так и замер, даже дрожь прохватила. «Ну, думаю, вот она черточка и есть! Оно!» Да уж и не рассуждал я тогда, просто не хотел. Тысячу бы рублей в ту минуту я дал, своих собственных, чтобы только на вас в свои глаза посмотреть: как вы тогда сто шагов с мещанинишкой рядом шли, после того как он вам «убийцу» в глаза сказал, и ничего у него, целых сто шагов, спросить не посмели!… Ну, а холод-то этот в спинном мозгу? Колокольчики-то эти, в болезни-то, в полубреде-то? Итак, Родион Романыч, что ж вам после того и удивляться, что я с вами тогда такие шутки шутил? И зачем вы сами в ту самую минуту пришли? Ведь и вас кто-то будто подталкивал, ей-богу, а если бы не развел нас Миколка, то… а Миколку-то тогда помните? Хорошо запомнили? Ведь это был гром-с! Ведь это гром грянул из тучи, громовая стрела! Ну, а как я его встретил? Стреле-то вот ни на столечко не поверил, сами изволили видеть! Да куда! Уж потом, после вас, когда он стал весьма и весьма складно на иные пункты отвечать, так что я сам удивился, и потом ему ни на грош не поверил! Вот что значит укрепился, как адамант. Нет, думаю, морген фри! Какой уж тут Миколка!

— Мне Разумихин сейчас говорил, что вы и теперь обвиняете Николая и сами Разумихина в том уверяли…

Дух у него захватило, и он не докончил. Он слушал в невыразимом волнении, как человек, насквозь его раскусивший, от самого себя отрекался. Он боялся поверить и не верил. В двусмысленных еще словах он жадно искал и ловил чего-нибудь более точного и окончательного.

— Господин-то Разумихин! — вскричал Порфирий Петрович, точно обрадовавшись вопросу всё молчавшего Раскольникова, — хе-хе-хе! Да господина Разумихина так и надо было прочь отвести: двоим любо, третий не суйся. Господин Разумихин не то-с, да и человек посторонний, прибежал ко мне весь такой бледный… Ну да бог с ним, что его сюда мешать! А насчет Миколки угодно ли вам знать, что это за сюжет, в том виде, как то есть я его понимаю? Перво-наперво это еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус, а так, вроде как бы художника какого-нибудь. Право-с, вы не смейтесь, что я так его изъясняю. Невинен и ко всему восприимчив. Сердце имеет; фантаст. Он и петь, он и плясать, он и сказки, говорят, так рассказывает, что из других мест сходятся слушать. И в школу ходить, и хохотать до упаду оттого, что пальчик покажут, и пьянствовать до бесчувствия, не то чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят, по-детски еще. Он тогда вот и украл, а и сам этого не знает; потому «коли на земле поднял, что за украл?» А известно ли вам, что он из раскольников, да и не то чтоб из раскольников, а просто сектант; у него в роде бегуны бывали, и сам он еще недавно, целых два года, в деревне, у некоего старца под духовным началом был. Всё это я от Миколки и от зарайских его узнал. Да куды! просто в пустыню бежать хотел! Рвение имел, по ночам богу молился, книги старые, «истинные» читал и зачитывался. Петербург на него сильно подействовал, особенно женский пол, ну и вино. Восприимчив-с, и старца, и всё забыл. Известно мне, его художник один здесь полюбил, к нему ходить стал, да вот этот случай и подошел! Ну, обробел — вешаться! Бежать! Что ж делать с понятием, которое прошло в народе о нашей юридистике! Иному ведь страшно слово «засудят». Кто виноват! Вот что-то новые суды скажут. Ох, дал бы бог! Ну-с, в остроге-то и вспомнился, видно, теперь честный старец; Библия тоже явилась опять. Знаете ли, Родион Романыч, что значит у иных из них «пострадать?» Это не то чтобы за кого-нибудь, а так просто «пострадать надо»; страдание, значит, принять, а от властей — так тем паче. Сидел в мое время один смиреннейший арестант целый год в остроге, на печи по ночам всё Библию читал, ну и зачитался, да зачитался, знаете, совсем, да так, что ни с того ни с сего сгреб кирпич и кинул в начальника, безо всякой обиды с его стороны. Да и как кинул-то: нарочно на аршин мимо взял, чтобы какого вреда не произвести! Ну, известно, какой конец арестанту, который с оружием кидается на начальство: и «принял, значит, страдание». Так вот, я и подозреваю теперь, что Миколка хочет «страдание принять» или вроде того. Это я наверно, даже по фактам, знаю-с. Он только сам не знает, что я знаю. Что, не допускаете, что ли, чтоб из такого народа выходили люди фантастические? Да сплошь! Старец теперь опять начал действовать, особенно после петли-то припомнился. А впрочем, сам мне всё расскажет, придет. Вы думаете, выдержит? Подождите, еще отопрется! С часу на час жду, что придет от показания отказываться. Я этого Миколку полюбил и его досконально исследую. И как бы вы думали! Хе-хе! На иные-то пункты весьма складно мне отвечал, очевидно, нужные сведения получил, ловко приготовился; ну а по другим пунктам просто, как в лужу, ничегошечко не знает, не ведает, да и сам не подозревает, что не ведает! Нет, батюшка Родион Романыч, тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что кровь «освежает»; когда вся жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода, — решился, да как с горы упал или с колокольни слетел, да и на преступление-то словно не своими ногами пришел. Дверь за собой забыл притворить, а убил, двух убил, по теории. Убил, да и денег взять не сумел, а что успел захватить, то под камень снес. Мало было ему, что муку вынес, когда за дверью сидел, а в дверь ломились и колокольчик звонил, — нет, он потом уж на пустую квартиру, в полубреде, припомнить этот колокольчик идет, холоду спинного опять испытать потребовалось… Ну да это, положим, в болезни, а то вот еще: убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, — нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!

Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто пронзенный.

— Так… кто же… убил?… — спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.

— Как кто убил?… — переговорил он, точно не веря ушам своим, — да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с… — прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.

Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько секунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.

— Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, — пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. — Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так поняли-с, — прибавил он, несколько помолчав, — оттого так и изумились. Я именно пришел с тем, чтоб уже всё сказать и дело повести на открытую.

— Это не я убил, — прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.

— Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, — строго и убежденно прошептал Порфирий.

Они оба замолчали, и молчание длилось даже до странности долго, минут с десять. Раскольников облокотился на стол и молча ерошил пальцами свои волосы. Порфирий Петрович сидел смирно и ждал. Вдруг Раскольников презрительно посмотрел на Порфирия.

— Опять вы за старое, Порфирий Петрович! Всё за те же ваши приемы: как это вам не надоест, в самом деле?

— Э, полноте, что мне теперь приемы! Другое бы дело, если бы тут находились свидетели; а то ведь мы один на один шепчем. Сами видите, я не с тем к вам пришел, чтобы гнать и ловить вас, как зайца. Признаетесь аль нет — в эту минуту мне всё равно. Про себя-то я и без вас убежден.

— А коли так, зачем вы пришли? — раздражительно спросил Раскольников. — Я вам прежний вопрос задаю: если вы меня виновным считаете, зачем не берете вы меня в острог?

— Ну, вот это вопрос! По пунктам вам и отвечу: во-первых, взять вас так прямо под арест мне невыгодно.

— Как невыгодно! Коли вы убеждены, так вы должны…

— Эй, что ж, что я убежден? Ведь всё это покамест мои мечты-с. Да и что я вас на покой-то туда посажу? Сами знаете, коли сами проситесь. Приведу я, например, уличать вас мещанинишку, а вы ему скажете: «Ты пьян аль нет? Кто меня с тобой видел? Я тебя просто за пьяного и принимал, да ты и был пьян», — ну что я вам тогда на это скажу, тем паче, что ваше-то еще правдоподобнее, чем его, потому что в его показании одна психология, — что его рылу даже и неприлично, — а вы-то в самую точку попадаете, потому что пьет, мерзавец, горькую и слишком даже известен. Да и сам я вам откровенно признавался, уже несколько раз, что психология эта о двух концах и что второй-то конец больше будет, да и гораздо правдоподобнее, а что, кроме этого, против вас у меня пока и нет ничего. И хоть я вас все-таки посажу и даже сам вот я пришел (совсем не по-людски) вам обо всем вперед объявить, а все-таки прямо вам говорю (тоже не по-людски), что мне это будет невыгодно. Ну-с, во-вторых, я потому к вам пришел…

— Ну да, во-вторых? (Раскольников всё еще задыхался).

— Потому что, как я уж и объявил давеча, считаю себя обязанным вам объяснением. Не хочу, чтобы вы меня за изверга почитали, тем паче, что искренно к вам расположен, верьте не верьте. Вследствие чего, в-третьих, и пришел к вам с открытым и прямым предложением — учинить явку с повинною. Это вам будет бесчисленно выгоднее, да и мне тоже выгоднее, — потому с плеч долой. Ну что, откровенно или нет с моей стороны?

Раскольников подумал с минуту.

— Послушайте, Порфирий Петрович, вы ведь сами говорите: одна психология, а между тем въехали в математику. Ну что, если и сами вы теперь ошибаетесь?

— Нет, Родион Романыч, не ошибаюсь. Черточку такую имею. Черточку-то эту я и тогда ведь нашел-с; послал господь!

— Какую черточку?

— Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперь и права не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж всё равно, а следственно, я единственно только для вас. Ей-богу, лучше будет, Родион Романыч!

Раскольников злобно усмехнулся.

— Ведь это не только смешно, это даже уж бесстыдно. Ну будь я даже виновен (чего я вовсе не говорю), ну с какой стати мне к вам являться с повинною, когда сами вы уж говорите, что я сяду к вам туда на покой?

— Эх, Родион Романыч, не совсем словам верьте; может, и не совсем будет на покой! Ведь это только теория, да еще моя-с, а я вам что за авторитет? Я, может быть, и сам от вас кой-что даже и теперь скрываю-с. Не всё же мне вам так взять да и выложить, хе-хе! Второе дело: как какая выгода? Да известно ли вам, какая вам за это воспоследует сбавка? Ведь вы когда явитесь-то, в какую минуту? Вы это только рассудите! Когда другой уже на себя преступление принял и всё дело спутал? А я вам, вот самим богом клянусь, так «там» подделаю и устрою, что ваша явка выйдет как будто совсем неожиданная. Всю эту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения на вас в ничто обращу, так что ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому, по совести, оно помрачение и есть. Я честный человек, Родион Романыч, и свое слово сдержу.

Раскольников грустно замолчал и поник головой; он долго думал и наконец опять усмехнулся, но улыбка его была уже кроткая и грустная:

— Эх, не надо! — проговорил он, как бы уже совсем не скрываясь с Порфирием. — Не стоит! Не надо мне совсем вашей сбавки!

— Ну вот этого-то я и боялся! — горячо и как бы невольно воскликнул Порфирий, — вот этого-то я и боялся, что не надо вам нашей сбавки.

Раскольников грустно и внушительно поглядел на него.

— Эй, жизнью не брезгайте! — продолжал Порфирий, — много ее впереди еще будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы человек!

— Чего впереди много будет?

— Жизни! Вы что за пророк, много ль вы знаете? Ищите и обрящете. Вас, может, бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то…

— Сбавка будет… — засмеялся Раскольников.

— А что, стыда буржуазного что ли, испугались? Это может быть, что и испугались, да сами того не знаете, — потому молодо! А все-таки не вам бы бояться али там стыдиться явки с повинною.

— Э-эх, наплевать! — презрительно и с отвращением прошептал Раскольников, как бы и говорить не желая. Он было опять привстал, точно хотел куда-нибудь выйти, но опять сел в видимом отчаянии.

— То-то наплевать! Изверились да и думаете, что я вам грубо льщу; да много ль вы еще и жили-то? Много ль понимаете-то? Теорию выдумал, да и стыдно стало, что сорвалось, что уж очень не оригинально вышло! Вышло-то подло, это правда, да вы-то все-таки не безнадежный подлец. Совсем не такой подлец! По крайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов дошел. Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, — если только веру иль бога найдет. Ну, и найдите, и будете жить. Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте. Миколка-то, может, и прав, что страданья хочет. Знаю, что не веруется, — а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, — прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почем знаю? Я только верую, что вам еще много жить. Знаю, что вы слова мои как рацею теперь принимаете заученную; да, может, после вспомните, пригодится когда-нибудь; для того и говорю. Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали! Еще бога, может, надо благодарить; почем вы знаете: может, вас бог для чего и бережет. А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь. Великого предстоящего исполнения-то струсили? Нет, тут уж стыдно трусить. Коли сделали такой шаг, так уж крепитесь. Тут уж справедливость. Вот исполните-ка, что требует справедливость. Знаю, что не веруете, а ей-богу, жизнь вынесет. Самому после слюбится. Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!

Раскольников даже вздрогнул.

— Да вы-то кто такой, — вскричал он, — вы-то что за пророк? С высоты какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества изрекаете?

— Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек, пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно поконченный. А вы — другая статья: вам бог жизнь приготовил (а кто знает, может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не будет). Ну что ж, что вы в другой разряд людей перейдете? Не комфорта же жалеть, вам-то, с вашим-то сердцем? Что ж, что вас, может быть, слишком долго никто не увидит? Не во времени дело, а в вас самом. Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем. Вы чего опять улыбаетесь: что я такой Шиллер? И бьюсь об заклад, предполагаете, что я к вам теперь подольщаюсь! А что ж, может быть, и в самом деле подольщаюсь, хе-хе-хе! Вы мне, Родион Романыч, на слово-то, пожалуй, и не верьте, пожалуй, даже и никогда не верьте вполне, — это уж такой мой норов, согласен; только вот что прибавлю: насколько я низкий человек и насколько я честный, сами, кажется, можете рассудить!

— Вы когда меня думаете арестовать?

— Да денька полтора али два могу еще дать вам погулять. Подумайте-ка, голубчик, помолитесь-ка богу. Да и выгоднее, ей-богу, выгоднее.

— А ну как я убегу? — как-то странно усмехаясь, спросил Раскольников.

— Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит — лакей чужой мысли, — потому ему только кончик пальчика показать, как мичману Дырке, так он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории уж больше не верите, — с чем же вы убежите? Да и чего вам в бегах? В бегах гадко и трудно, а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху соответственного; ну, а ваш ли там воздух? Убежите и сами воротитесь. Без нас вам нельзя обойтись. А засади я вас в тюремный-то замок — ну месяц, ну два, ну три посидите, а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да еще как, пожалуй, себе самому неожиданно. Сами еще за час знать не будете, что придете с повинною. Я даже вот уверен, что вы «страданье надумаетесь принять»; мне-то на слово теперь не верите, а сами на том остановитесь. Потому страданье, Родион Романыч, великая вещь; вы не глядите на то, что я отолстел, нужды нет, зато знаю; не смейтесь над этим, в страдании есть идея. Миколка-то прав. Нет, не убежите, Родион Романыч.

Раскольников встал с места и взял фуражку. Порфирий Петрович тоже встал.

— Прогуляться собираетесь? Вечерок-то будет хорош, только грозы бы вот не было. А впрочем, и лучше, кабы освежило…

Он тоже взялся за фуражку.

— Вы, Порфирий Петрович, пожалуйста, не заберите себе в голову, — с суровою настойчивостью произнес Раскольников, — что я вам сегодня сознался. Вы человек странный, и слушал я вас из одного любопытства. А я вам ни в чем не сознался… Запомните это.

— Ну да уж знаю, запомню, — ишь ведь, даже дрожит. Не беспокойтесь, голубчик; ваша воля да будет. Погуляйте немножко; только слишком-то уж много нельзя гулять. На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив голос, — щекотливенькая она, а важная: если, то есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, — ну так, на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок-пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, фантастическим каким образом — ручки этак на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то оставьте краткую, но обстоятельную записочку. Так, две строчки, две только строчечки, и об камне упомяните: благороднее будет-с. Ну-с, до свидания… Добрых мыслей, благих начинаний!

Порфирий вышел, как-то согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова. Раскольников подошел к окну и с раздражительным нетерпением выжидал время, когда, по расчету, тот выйдет на улицу и отойдет подальше. Затем поспешно вышел и сам из комнаты.